Известный российский филолог — о «дискурсе мракобесия», лексиконе Сталина и государственной риторике самовнушения силы
Язык — один из главных инструментов в борьбе за власть, ведь с его помощью можно манипулировать общественным сознанием. Как это
происходило в советское время и как происходит сегодня? Что можно сказать о мировоззрении современного россиянина, анализируя его речь? На эти и другие темы в интервью «Реальному времени» рассуждает известный российский филолог Гасан Гусейнов.
Дискурс мракобесия
— Гасан Чингизович, у вас серьезный опыт преподавания в университетах как в России, так и за рубежом. Насколько хорошо сегодня русский язык справляется с передачей знаний? Просто последнее время появилось так много курсов на английском языке, хотя ясно, что и преподаватели, и студенты владеют им очень условно…
— Без английского сегодня вовсе никакого образования быть не может — это язык международной академической мобильности. Русский еще выступает в этом качестве на территории бывшего СССР, но далеко не везде. И существует проблема с созданием знаний на русском языке в области общественных и гуманитарных наук. С этим не справляется не язык, конечно, а его современные носители. Музыка не виновата, что оркестранты не умеют играть.
— А раньше умели?
— Это большой и болезненный вопрос. Русский язык в разное время был языком общества, которое не только само себя считало передовым, но и в мире воспринималось или могло восприниматься как передовое.
— Со знаком плюс?
— И со знаком плюс, и со знаком минус. Одни в эпоху революций 1905—1917 годов предвидели «грядущего Хама» или пришествие Антихриста, как Мережковский, а другие были готовы прославить светлое будущее, имевшее шанс наступить благодаря всепобеждающей силе науки и техники. Отсюда — и культ техники и естественных наук, и развитый язык этих наук. Высокий уровень гуманитарного образования русских естественников XIX — первой половины XX века обеспечивал в целом высокое качество читательской, университетской среды, в том числе и в социально-гуманитарных областях.
Профессора физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета (1868). Сидят слева направо: А.В. Советов, П.Л. Чебышев, К.Ф. Кесслер, А.Н. Савич, П.А. Пузыревский, Ф.В. Овсянников, А.Н. Бекетов. Стоят: Р.Э. Ленц, Н.А. Меншуткин, А.С. Фаминцын, О.И. Сомов, Ф.Ф. Петрушевский, Д.И. Менделеев, А.Н. Коркин. Фото spbumag.nw.ru
— А какие-нибудь примеры? Доктор Чехов?
—Чехов — писатель в первую очередь, а я имею в виду когорту ученых — от химика Менделеева до геофизика Вернадского, от математика Пафнутия Чебышева до инженера Зернова. Лучший каталог этих ученых-писателей вы найдете в списке авторов и редакторов второго издания энциклопедического словаря Брокгауза, например.
Без этого — без этих людей и без их литературного языка — не было бы и никаких гуманитарных наук. Можно прямо сказать: начиная с победы Октябрьской революции определяющими для сохранения русского литературного языка как международного была именно большая наука и делавшие ее люди. А во вторую очередь — политика интернационализма.
— И вот этого высокого уровня теперь нет?
— Возможно, где-то он точечно остался. Даже наверняка. Но это островки, которые ничего не решают. Языком начали публично злоупотреблять мракобесы, выдающие себя за носителей некой присущей нашей части света особой духовности, особых прав, особых ценностей, мистически связывающих людей здесь и отторгающих Российскую Федерацию от остального мира, вернее — от высокоразвитой и передовой его части.
— Вы намекаете на язык церкви?
— В том-то и дело, что я ни на что не намекаю, а прямо говорю, что дискурс — не внутрицерковный, о котором я ничего не знаю, а публичный, в который вовлечены так называемые активисты, дискурс так называемых высших духовных ценностей, якобы мистически (то есть таинственным для не посвященных образом) объединяющих людей, — это мракобесие.
«Нынешний новый «верующий» порождает в обществе страх перед знанием»
— Что это за мракобесие?
— Мракобесие — это сознательное подавление критического мышления, это подавление стремления к знанию и пониманию природы и общества на основаниях якобы известных говорящему высших истин, являемых человеку в виде откровения. Как только в разговор включаются такие понятия, как «кощунство», «бездуховность», «бесовщина» или, наоборот, «намоленное место», «духовная энергия», как только начинается серьезное обсуждение в СМИ благого влияния каких-нибудь святых мощей на состояние мочевого пузыря истинно верующих…
— А нет ли в ваших словах оскорбления чувств верующих?
— Вот-вот, и дискурс борьбы с оскорблением чувств верующих — из того же ряда. Все это — формы манипуляции сознанием людей, более или менее циничной. Они отлично легли на старые советские еще страхи людей — сказать и подумать о чем-то запретном, табуированном.
В СССР было наказуемо «неверие» в советскую картину мира, когда любое слово могло быть назначено «клеветой на советский строй», или «распространением заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй». А сейчас обыкновенный носитель русского языка должен опасаться возможного оскорбления чувств каких-нибудь верующих.
— То есть слово «верующий» оказывается такой дубиной, которой можно остановить любой разговор?
— Именно так и обстоит дело. Само слово «верующий» в современном русском дискурсе вовсе не значит «человек, который верит или верует» во что бы то ни было. Словом «верующий» обозначается, судя по нашей с вами автоматической реакции, «человек, освобожденный от ответственности за насилие, мотивированное оскорблением его чувств», «человек, который может представлять угрозу для окружающих».
Парадоксально, но в 1970-х годах можно было в неформальной обстановке от вполне официальных людей услышать такую оценку: «Да она верующая, она обманывать не станет!..» Иначе говоря, сами представители насквозь изолгавшегося государства признавали высокое человеческое достоинство за людьми, державшимися своей веры. А нынешний новый «верующий» порождает в обществе страх перед… знанием.
— В советское время это мог быть страх перед враждебной политической доктриной или перед естественно-научной концепцией, не понятой властями и потому объявленной политически вредной (генетика и кибернетика). А теперь, получается, этот страх расползся и захватил новые области знания?
— Именно так. Сопротивления этому нет, общество не чувствует никакой опасности. Ему может казаться, что вот же она, лужайка зеленая. Только это не трава, а мракобесный мох. Какое-то время можно полюбоваться.
«Советское сознание предстало перед миром как начинка Голема — голова, нафаршированная примитивными идеологическими формулами»
— И какое место этот названный вами «новый язык мракобесия» занимает между двумя языками во внутрироссийском образовании — языком новым, современным, таким полуанглийским, в котором столько иногда нелепых англо-франко-немецких заимствований, и старым советским? Что это все вообще за языки, как они сформировались?
— Это тема, которой я занимаюсь в последние годы, и в двух словах не расскажешь. Образование в советское время было глубоко противоречивым и даже парадоксальным. Марксизм ведь возник как критическая теория общества, а превратился в религиозное учение, почти повсеместно в СССР переставшее развиваться. Вот и произошло, если говорить упрощенно, даже на уровне основных речевых жанров, сращивание косности и изолированности с глобально-утопическим футуризмом.
По словарю Сталина это заметно. С одной стороны, крайняя простота и даже убожество мысли, а с другой — подпольный говорок семинариста, манипулирующего гигантским аппаратом и через него — массами людей. С одной стороны — чудовищное насилие над людьми, сознательное воспитание целого социального слоя профессиональных садистов и
насильников, а с другой — желание иметь науку, «как в Америке», но с конечной целью — тоже подмять под себя остальной мир. Это все запечатлевается на уровне обоюдоострых формул: с одной стороны — человеконенавистничество («логика фактов сильнее логики человеческих намерений»), а с другой — тут же опровергающее ее лживое хохмачество («кадры решают все»).
— Какой же тип сознания из такого противоречивого воспитания образуется?
— Вот советское сознание в результате и образовалось и предстало перед миром как начинка Голема — голова, нафаршированная пошлятиной, примитивными идеологическими формулами, каталогом прописных истин, причем — и официозные, и неофициальные действуют одинаково упрощающе. Как только перед таким сознанием возникает трудный вопрос,
оно начинает визжать: «Не хочу ничего знать, не хочу, чтобы у меня настроение портилось!» Этот разрыв лучше всего виден на примере реакции на крымскую авантюру. Головой, разумом всякий понимает, что это так называемое восстановление исторической справедливости и незаконно по существу, и стало причиной еще далеко не развернувшихся для нашей страны неприятностей. Но эмоции-то взыграли. Как говорили в моем школьном дворе в 1960-е, «радости полные штаны». Эмоции победили разум.
— А есть какие-нибудь книги, изучая которые, можно как бы «пролечить» сознание?
—Замечательный вопрос. Знаете, у нас в школе могли бы пролечивать сознание хоть Достоевским и Толстым, хоть Гоголем и Пушкиным. Но это все было очень давно. А учиться читать свое время, свою эпоху надо и на книгах тех писателей XX века, которые это время критически разбирали.
Здесь громадный спектр — от Шаламова и Солженицына («Архипелаг ГУЛаг» — это ведь, прежде всего, словарь советской жизни и комментарий к нему) до Светланы Алексиевич, перенесшей в свои книги язык целых пластов советского населения. Без понимания содержательных трудностей, которые испытало и продолжает испытывать последнее советское поколение, очень трудно носителям русского произвести на своем языке повесть о жизни, даже просто передать свой собственный опыт в живом слове — без привычного стеба и ерничества.
— Раз уж вы об этом заговорили, а почему на Светлану Алексиевич со всех сторон так нападают и, так сказать, люди от власти, и либералы?
— Потому что она и сама довольно простой и открытый человек, даже, кажется, профессионально развивший в себе доверчивость к людям, так сказать, без постмодернистских заморочек, а главный герой ее — массовый человек без прикрас. Она бы иначе и не смогла разговорить своих собеседников, своего тысячеглавого соавтора.
И за это прямое изображение позднесоветского человека — очень просто устроенного и как бы ни за что ни про что стертого интеллектуально и морально в порошок — ее терпеть не могут люди, узнавшие себя и своих изнутри этого мира. Оказалось, что она сумела так сказать все на нашем языке, что это стало понятно окружающему миру. И никакой тебе тайны, и никакой тебе таинственной души. Оказалось, что ничего этого нет. Простым языком без подтекста выражена суть целого общества.
«Значение, в каком в России используется слово «власть», не может понять ни один европеец»
— В одном интервью вы сказали об общении власти с народом: «Сами эти люди не общаются и, судя по всему, боятся общаться с обществом. Мы никогда не видели, чтобы глава государства или глава правительства участвовали в дискуссии на равных с кем-то. Этого не было никогда за все почти 20 лет их пребывания у власти». Поясните причину этого.
— Это представители последнего советского поколения из среды, высшие ценности которой сформировались в недрах двоемыслия. Знаете, есть такая присказка «риск благородное дело»?
— И что?
— А то, что это — пустой словесный стручок без горошины. На самом деле, эти люди смертельно боятся риска. Для них главный риск — допустить сменяемость власти. Значение, в котором в России используется это слово «власть», не может понять ни один европеец: для него власть — это только функция, которая переходит после выборов кому-то другому.
В России этого другого просто не понимают. Не понимают, с какой стати вообще должен появляться кто-то другой, если нынешний вон уже захватил или проглотил власть. Норма готовности уступить тем, кто предложит населению другую, более подходящую внутри- и внешнеполитическую программу, здесь отсутствует, и именно это выражено в речевом поведении. Люди принимают насилие по отношению к себе как проявление особого права власти — вот этих вот вооруженных палками людей — бить их по головам, бить их детей.
— А какими еще словами люди это выражают?
— Ну вот, например, обозначением «силовики». Российское начальство беспрерывно играет, как в солдатиков, в своих силовиков. Были милицией, потом стали полицией, то их расформируют, то сформируют, симулируют конкурентные отношения между силовыми ведомствами, чтобы всегда можно было натравить одно на другое, а всех вместе — на полудохлое и никак не организованное гражданское общество. И все это, как в капле воды, — в том, как говорят, что в СМИ, что между собой, о силовиках.
Или нелепая для гражданского общества мантра «слабых бьют». На этот сталинский оборотец хочется возразить, что слабоумных бьют еще сильнее. В этих условиях сам язык запрещает находящимся у власти уступать другому: они уверены, что другая власть будет с ними вести себя так, как они ведут себя со своими оппонентами. Государственная риторика в России — это риторика самовнушения силы.
Но у мантры «слабых бьют» есть и манипулятивное жало: она разрешает бить слабых. Эта формула позволяет бить то сексуальное меньшинство, то религиозное, то защитников какого-нибудь леса, то пятиэтажников. «Слабых бьют» — это заказ на избиение слабых.
— Получается, что на смену советской власти пришла как бы еще более архаичная форма власти?
— Да, постсоветские режимы везде в азиатских республиках, начиная с России, перепрыгнули обратно в феодализм, и дискурс власти в них более примитивный. Это речь без диалога. Любой разговор с собой на равных такая самоназначенная «власть» воспринимает как покушение. Есть бай, хозяин, царь, есть его двор и дворня, и есть масса. И политический язык здесь — это язык манипулирования массовым человеком, причем низменного склада.
Вот суеверная темная масса, верящая в теорию заговора и привыкшая бояться, как бы не стало еще хуже, стоит в очереди к мощам и стонет от умиления собственной духовностью, а в следующее мгновение, припав дома к голубому экрану, она забудет о мощах, о благостном мерцании свечек и радостно загогочет, услышав блатной говорок начальника из телевизора.
— Вы заявили в своем блоге, что «основное свойство общественной жизни в России сейчас, как и в советское время, — это страх. И этот страх страшен». Поясните, пожалуйста. Как это отражается на русском языке?
— Это потрясающе интересное зрелище, и его речевое проявление состоит вот в чем. Люди в России искренне считают приемлемой льющуюся на них сверху или в телерадиодырочку ложь. Они не в состоянии сопротивляться очевидной лжи, очевидному унижению их человеческого достоинства. Обычный рациональный политический язык в такой среде бесполезен. Интеллектуально и эмоционально эта среда изувечена телевизионным облучением — киселевско-соловьевским заменителем человеческой речи.
Антрополог и журналист Николай Руденский вот уже не первый год ведет дневник телевизионных гладиаторских вечеров, на которых происходит травля людей, одетых, как критики современной внутренней или внешней политики РФ. Иногда это настоящие критики, иногда — подставные.
В отличие от настоящих дискуссий такого рода в цивилизованном мире, тут у нас всегда слабаки-либералы проигрывают с разгромным счетом собеседникам, представляющим либо официальную точку зрения либо еще более грубую карикатуру на нее. За почти два десятка лет выросло целое поколение, которое думает, что это позорище и есть политические дебаты.
Оно верит пропагандистским фальшивкам вроде «фашистской хунты в Киеве», о «мечтах НАТО завоевать или ослабить Россию». Здравомыслящие люди стараются сбежать, по возможности не встречаться с телевизором. Отсюда такой глубокий разрыв между старше-средним поколением телезрителей и молодыми, для которых государственное телевидение — только наиболее отвратительный сегмент медийного поля, в основном занятыми интернетом, где люди встречаются или, точнее, могут встретиться и с внешним миром. Но это и в языковом отношении очень трудная встреча: здесь другие навыки общения, другие языки, картинки и видео.
Наталия Федорова
Справка
Гасан Гусейнов (родился в 1953 году в Баку) — доктор филологических наук, профессор НИУ ВШЭ. Автор книг и статей по классической филологии и истории культуры, современной политике и литературе. Преподавал в университетах Германии, Дании, Швейцарии.
Источник
Язык — один из главных инструментов в борьбе за власть, ведь с его помощью можно манипулировать общественным сознанием. Как это
происходило в советское время и как происходит сегодня? Что можно сказать о мировоззрении современного россиянина, анализируя его речь? На эти и другие темы в интервью «Реальному времени» рассуждает известный российский филолог Гасан Гусейнов.
Дискурс мракобесия
— Гасан Чингизович, у вас серьезный опыт преподавания в университетах как в России, так и за рубежом. Насколько хорошо сегодня русский язык справляется с передачей знаний? Просто последнее время появилось так много курсов на английском языке, хотя ясно, что и преподаватели, и студенты владеют им очень условно…
— Без английского сегодня вовсе никакого образования быть не может — это язык международной академической мобильности. Русский еще выступает в этом качестве на территории бывшего СССР, но далеко не везде. И существует проблема с созданием знаний на русском языке в области общественных и гуманитарных наук. С этим не справляется не язык, конечно, а его современные носители. Музыка не виновата, что оркестранты не умеют играть.
— А раньше умели?
— Это большой и болезненный вопрос. Русский язык в разное время был языком общества, которое не только само себя считало передовым, но и в мире воспринималось или могло восприниматься как передовое.
— Со знаком плюс?
— И со знаком плюс, и со знаком минус. Одни в эпоху революций 1905—1917 годов предвидели «грядущего Хама» или пришествие Антихриста, как Мережковский, а другие были готовы прославить светлое будущее, имевшее шанс наступить благодаря всепобеждающей силе науки и техники. Отсюда — и культ техники и естественных наук, и развитый язык этих наук. Высокий уровень гуманитарного образования русских естественников XIX — первой половины XX века обеспечивал в целом высокое качество читательской, университетской среды, в том числе и в социально-гуманитарных областях.
Профессора физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета (1868). Сидят слева направо: А.В. Советов, П.Л. Чебышев, К.Ф. Кесслер, А.Н. Савич, П.А. Пузыревский, Ф.В. Овсянников, А.Н. Бекетов. Стоят: Р.Э. Ленц, Н.А. Меншуткин, А.С. Фаминцын, О.И. Сомов, Ф.Ф. Петрушевский, Д.И. Менделеев, А.Н. Коркин. Фото spbumag.nw.ru
— А какие-нибудь примеры? Доктор Чехов?
—Чехов — писатель в первую очередь, а я имею в виду когорту ученых — от химика Менделеева до геофизика Вернадского, от математика Пафнутия Чебышева до инженера Зернова. Лучший каталог этих ученых-писателей вы найдете в списке авторов и редакторов второго издания энциклопедического словаря Брокгауза, например.
Без этого — без этих людей и без их литературного языка — не было бы и никаких гуманитарных наук. Можно прямо сказать: начиная с победы Октябрьской революции определяющими для сохранения русского литературного языка как международного была именно большая наука и делавшие ее люди. А во вторую очередь — политика интернационализма.
— И вот этого высокого уровня теперь нет?
— Возможно, где-то он точечно остался. Даже наверняка. Но это островки, которые ничего не решают. Языком начали публично злоупотреблять мракобесы, выдающие себя за носителей некой присущей нашей части света особой духовности, особых прав, особых ценностей, мистически связывающих людей здесь и отторгающих Российскую Федерацию от остального мира, вернее — от высокоразвитой и передовой его части.
— Вы намекаете на язык церкви?
— В том-то и дело, что я ни на что не намекаю, а прямо говорю, что дискурс — не внутрицерковный, о котором я ничего не знаю, а публичный, в который вовлечены так называемые активисты, дискурс так называемых высших духовных ценностей, якобы мистически (то есть таинственным для не посвященных образом) объединяющих людей, — это мракобесие.
«Нынешний новый «верующий» порождает в обществе страх перед знанием»
— Что это за мракобесие?
— Мракобесие — это сознательное подавление критического мышления, это подавление стремления к знанию и пониманию природы и общества на основаниях якобы известных говорящему высших истин, являемых человеку в виде откровения. Как только в разговор включаются такие понятия, как «кощунство», «бездуховность», «бесовщина» или, наоборот, «намоленное место», «духовная энергия», как только начинается серьезное обсуждение в СМИ благого влияния каких-нибудь святых мощей на состояние мочевого пузыря истинно верующих…
— А нет ли в ваших словах оскорбления чувств верующих?
— Вот-вот, и дискурс борьбы с оскорблением чувств верующих — из того же ряда. Все это — формы манипуляции сознанием людей, более или менее циничной. Они отлично легли на старые советские еще страхи людей — сказать и подумать о чем-то запретном, табуированном.
В СССР было наказуемо «неверие» в советскую картину мира, когда любое слово могло быть назначено «клеветой на советский строй», или «распространением заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй». А сейчас обыкновенный носитель русского языка должен опасаться возможного оскорбления чувств каких-нибудь верующих.
— То есть слово «верующий» оказывается такой дубиной, которой можно остановить любой разговор?
— Именно так и обстоит дело. Само слово «верующий» в современном русском дискурсе вовсе не значит «человек, который верит или верует» во что бы то ни было. Словом «верующий» обозначается, судя по нашей с вами автоматической реакции, «человек, освобожденный от ответственности за насилие, мотивированное оскорблением его чувств», «человек, который может представлять угрозу для окружающих».
Парадоксально, но в 1970-х годах можно было в неформальной обстановке от вполне официальных людей услышать такую оценку: «Да она верующая, она обманывать не станет!..» Иначе говоря, сами представители насквозь изолгавшегося государства признавали высокое человеческое достоинство за людьми, державшимися своей веры. А нынешний новый «верующий» порождает в обществе страх перед… знанием.
— В советское время это мог быть страх перед враждебной политической доктриной или перед естественно-научной концепцией, не понятой властями и потому объявленной политически вредной (генетика и кибернетика). А теперь, получается, этот страх расползся и захватил новые области знания?
— Именно так. Сопротивления этому нет, общество не чувствует никакой опасности. Ему может казаться, что вот же она, лужайка зеленая. Только это не трава, а мракобесный мох. Какое-то время можно полюбоваться.
«Советское сознание предстало перед миром как начинка Голема — голова, нафаршированная примитивными идеологическими формулами»
— И какое место этот названный вами «новый язык мракобесия» занимает между двумя языками во внутрироссийском образовании — языком новым, современным, таким полуанглийским, в котором столько иногда нелепых англо-франко-немецких заимствований, и старым советским? Что это все вообще за языки, как они сформировались?
— Это тема, которой я занимаюсь в последние годы, и в двух словах не расскажешь. Образование в советское время было глубоко противоречивым и даже парадоксальным. Марксизм ведь возник как критическая теория общества, а превратился в религиозное учение, почти повсеместно в СССР переставшее развиваться. Вот и произошло, если говорить упрощенно, даже на уровне основных речевых жанров, сращивание косности и изолированности с глобально-утопическим футуризмом.
По словарю Сталина это заметно. С одной стороны, крайняя простота и даже убожество мысли, а с другой — подпольный говорок семинариста, манипулирующего гигантским аппаратом и через него — массами людей. С одной стороны — чудовищное насилие над людьми, сознательное воспитание целого социального слоя профессиональных садистов и
насильников, а с другой — желание иметь науку, «как в Америке», но с конечной целью — тоже подмять под себя остальной мир. Это все запечатлевается на уровне обоюдоострых формул: с одной стороны — человеконенавистничество («логика фактов сильнее логики человеческих намерений»), а с другой — тут же опровергающее ее лживое хохмачество («кадры решают все»).
— Какой же тип сознания из такого противоречивого воспитания образуется?
— Вот советское сознание в результате и образовалось и предстало перед миром как начинка Голема — голова, нафаршированная пошлятиной, примитивными идеологическими формулами, каталогом прописных истин, причем — и официозные, и неофициальные действуют одинаково упрощающе. Как только перед таким сознанием возникает трудный вопрос,
оно начинает визжать: «Не хочу ничего знать, не хочу, чтобы у меня настроение портилось!» Этот разрыв лучше всего виден на примере реакции на крымскую авантюру. Головой, разумом всякий понимает, что это так называемое восстановление исторической справедливости и незаконно по существу, и стало причиной еще далеко не развернувшихся для нашей страны неприятностей. Но эмоции-то взыграли. Как говорили в моем школьном дворе в 1960-е, «радости полные штаны». Эмоции победили разум.
— А есть какие-нибудь книги, изучая которые, можно как бы «пролечить» сознание?
—Замечательный вопрос. Знаете, у нас в школе могли бы пролечивать сознание хоть Достоевским и Толстым, хоть Гоголем и Пушкиным. Но это все было очень давно. А учиться читать свое время, свою эпоху надо и на книгах тех писателей XX века, которые это время критически разбирали.
Здесь громадный спектр — от Шаламова и Солженицына («Архипелаг ГУЛаг» — это ведь, прежде всего, словарь советской жизни и комментарий к нему) до Светланы Алексиевич, перенесшей в свои книги язык целых пластов советского населения. Без понимания содержательных трудностей, которые испытало и продолжает испытывать последнее советское поколение, очень трудно носителям русского произвести на своем языке повесть о жизни, даже просто передать свой собственный опыт в живом слове — без привычного стеба и ерничества.
— Раз уж вы об этом заговорили, а почему на Светлану Алексиевич со всех сторон так нападают и, так сказать, люди от власти, и либералы?
— Потому что она и сама довольно простой и открытый человек, даже, кажется, профессионально развивший в себе доверчивость к людям, так сказать, без постмодернистских заморочек, а главный герой ее — массовый человек без прикрас. Она бы иначе и не смогла разговорить своих собеседников, своего тысячеглавого соавтора.
И за это прямое изображение позднесоветского человека — очень просто устроенного и как бы ни за что ни про что стертого интеллектуально и морально в порошок — ее терпеть не могут люди, узнавшие себя и своих изнутри этого мира. Оказалось, что она сумела так сказать все на нашем языке, что это стало понятно окружающему миру. И никакой тебе тайны, и никакой тебе таинственной души. Оказалось, что ничего этого нет. Простым языком без подтекста выражена суть целого общества.
«Значение, в каком в России используется слово «власть», не может понять ни один европеец»
— В одном интервью вы сказали об общении власти с народом: «Сами эти люди не общаются и, судя по всему, боятся общаться с обществом. Мы никогда не видели, чтобы глава государства или глава правительства участвовали в дискуссии на равных с кем-то. Этого не было никогда за все почти 20 лет их пребывания у власти». Поясните причину этого.
— Это представители последнего советского поколения из среды, высшие ценности которой сформировались в недрах двоемыслия. Знаете, есть такая присказка «риск благородное дело»?
— И что?
— А то, что это — пустой словесный стручок без горошины. На самом деле, эти люди смертельно боятся риска. Для них главный риск — допустить сменяемость власти. Значение, в котором в России используется это слово «власть», не может понять ни один европеец: для него власть — это только функция, которая переходит после выборов кому-то другому.
В России этого другого просто не понимают. Не понимают, с какой стати вообще должен появляться кто-то другой, если нынешний вон уже захватил или проглотил власть. Норма готовности уступить тем, кто предложит населению другую, более подходящую внутри- и внешнеполитическую программу, здесь отсутствует, и именно это выражено в речевом поведении. Люди принимают насилие по отношению к себе как проявление особого права власти — вот этих вот вооруженных палками людей — бить их по головам, бить их детей.
— А какими еще словами люди это выражают?
— Ну вот, например, обозначением «силовики». Российское начальство беспрерывно играет, как в солдатиков, в своих силовиков. Были милицией, потом стали полицией, то их расформируют, то сформируют, симулируют конкурентные отношения между силовыми ведомствами, чтобы всегда можно было натравить одно на другое, а всех вместе — на полудохлое и никак не организованное гражданское общество. И все это, как в капле воды, — в том, как говорят, что в СМИ, что между собой, о силовиках.
Или нелепая для гражданского общества мантра «слабых бьют». На этот сталинский оборотец хочется возразить, что слабоумных бьют еще сильнее. В этих условиях сам язык запрещает находящимся у власти уступать другому: они уверены, что другая власть будет с ними вести себя так, как они ведут себя со своими оппонентами. Государственная риторика в России — это риторика самовнушения силы.
Но у мантры «слабых бьют» есть и манипулятивное жало: она разрешает бить слабых. Эта формула позволяет бить то сексуальное меньшинство, то религиозное, то защитников какого-нибудь леса, то пятиэтажников. «Слабых бьют» — это заказ на избиение слабых.
— Получается, что на смену советской власти пришла как бы еще более архаичная форма власти?
— Да, постсоветские режимы везде в азиатских республиках, начиная с России, перепрыгнули обратно в феодализм, и дискурс власти в них более примитивный. Это речь без диалога. Любой разговор с собой на равных такая самоназначенная «власть» воспринимает как покушение. Есть бай, хозяин, царь, есть его двор и дворня, и есть масса. И политический язык здесь — это язык манипулирования массовым человеком, причем низменного склада.
Вот суеверная темная масса, верящая в теорию заговора и привыкшая бояться, как бы не стало еще хуже, стоит в очереди к мощам и стонет от умиления собственной духовностью, а в следующее мгновение, припав дома к голубому экрану, она забудет о мощах, о благостном мерцании свечек и радостно загогочет, услышав блатной говорок начальника из телевизора.
— Вы заявили в своем блоге, что «основное свойство общественной жизни в России сейчас, как и в советское время, — это страх. И этот страх страшен». Поясните, пожалуйста. Как это отражается на русском языке?
— Это потрясающе интересное зрелище, и его речевое проявление состоит вот в чем. Люди в России искренне считают приемлемой льющуюся на них сверху или в телерадиодырочку ложь. Они не в состоянии сопротивляться очевидной лжи, очевидному унижению их человеческого достоинства. Обычный рациональный политический язык в такой среде бесполезен. Интеллектуально и эмоционально эта среда изувечена телевизионным облучением — киселевско-соловьевским заменителем человеческой речи.
Антрополог и журналист Николай Руденский вот уже не первый год ведет дневник телевизионных гладиаторских вечеров, на которых происходит травля людей, одетых, как критики современной внутренней или внешней политики РФ. Иногда это настоящие критики, иногда — подставные.
В отличие от настоящих дискуссий такого рода в цивилизованном мире, тут у нас всегда слабаки-либералы проигрывают с разгромным счетом собеседникам, представляющим либо официальную точку зрения либо еще более грубую карикатуру на нее. За почти два десятка лет выросло целое поколение, которое думает, что это позорище и есть политические дебаты.
Оно верит пропагандистским фальшивкам вроде «фашистской хунты в Киеве», о «мечтах НАТО завоевать или ослабить Россию». Здравомыслящие люди стараются сбежать, по возможности не встречаться с телевизором. Отсюда такой глубокий разрыв между старше-средним поколением телезрителей и молодыми, для которых государственное телевидение — только наиболее отвратительный сегмент медийного поля, в основном занятыми интернетом, где люди встречаются или, точнее, могут встретиться и с внешним миром. Но это и в языковом отношении очень трудная встреча: здесь другие навыки общения, другие языки, картинки и видео.
Наталия Федорова
Справка
Гасан Гусейнов (родился в 1953 году в Баку) — доктор филологических наук, профессор НИУ ВШЭ. Автор книг и статей по классической филологии и истории культуры, современной политике и литературе. Преподавал в университетах Германии, Дании, Швейцарии.
Источник
Комментариев нет:
Отправить комментарий